В Государственном историческом архиве Чувашской Республики хранится фонд личного происхождения «Ломоносов Георгий Михайлович, член Верховного суда РСФСР, краевед» № Р-2595. Георгий Михайлович в течение шести лет, с 1924 по 1930 гг., работал народным следователем, с 1933 по 1938 гг. – помощником прокурора Карагандинской области Казахской СССР. В 1946 г. был назначен заместителем начальника Западно-Казахстанского управления Министерства юстиции Казахской ССР. В августе 1947 г. был отозван в Москву и работал в аппарате Министерства юстиции СССР старшим ревизором. В марте 1952 г. на сессии Верховного Совета РСФСР был избран членом Верховного суда РСФСР, где проработал 8 лет и в 1960 г. вышел на пенсию.

Георгий Михайлович был современником многих значимых событий в судьбе народов России (Гражданская война, Голод в Поволжье 1921–1922 гг., Великая Отечественная война 1941–1945 гг. и др.) имел следственный и прокурорский опыт работы, лично встречался с И.В. Сталиным, М.В. Шевле, Т.Д. Алексеевым и др. Многое из пережитого Георгий Михайлович записывал в очерках воспоминаний. Мы предлагаем читателям ознакомиться с некоторыми главами очерка «Тропы моей юности».

Незначительные погрешности текста в архивном оригинале, не меняющие смысла слов и текста (мелкие описки и опечатки, правки слов и др.), при публикации не воспроизводятся или исправляются без всяких оговорок. Пропущенные части текста обозначались знаком <…>.

Воспоминания Г.М. Ломоносова «Тропы моей юности»

1981 г.

Глава первая

 В октябре 1920 г. Казань готовилась к празднованию 3-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. На всех предприятиях, организациях, в учебных заведениях проводились лекции и беседы, посвященные этой дате. Художники украшали улицы, здания, готовили стенды, плакаты и лозунги. <...>

Мы, комсомольцы, студенты Казанских высших художественно-технических мастерских (ВХУТЕМАС), тоже не оставались в стороне от этой работы. Нас, несколько комсомольцев, обком комсомола направил в один из кантонов Татарии для оказания практической помощи волостным организациям комсомола. <...>

Нам были выданы надлежащие документы. В моем командировочном удостоверении местом назначения значились д. Большие и Малые Елги Лаишевского кантона.

Как и остальные мои товарищи, я получил обмундирование: одну пару простого и одну пару теплого солдатского белья, белый солдатский полушубок, валенки, шапку. Выдали также немного продуктов.

Помню, полученное обмундирование не соответствовало моему росту. Полушубок оказался до самых пяток. Рукава его касались пола. В каждый валенок я вполне мог влезть обеими ногами. Но я был бесконечно рад и этому. Большой размер одежды меня даже лучше спасал от холода в пути. На месте же мне предстояла работа в помещении.

В таком обмундировании я заехал на квартиру к дяде, чтобы предупредить о своем выезде в командировку. По правде сказать, мне было приятно показаться в таком виде. Мне словно хотелось подчеркнуть, что я не просто деревенский парень, а комсомолец, студент, которому поручена работа большого общественного значения, хотя я еще не достиг студенческого возраста, а студентом стал только по тому, что при поступлении в ВХУТЕМАС «спутал» свой возраст, указав в заявлении вместо 15 лет – 17. Принимали сюда только с 17 лет.  <...>

Из Казани я выехал в последних числах октября на тарантасе. Вез меня волостной ямщик на паре лошадей. Кони были страшно худые. Шел дождь со снегом. Накануне ночью был мороз, и дорога была очень скользкой. Мы еще двигались и быстро вымокли.

Через час после выезда поднялся буран, и мы вынуждены были заехать и переночевать в ближайшую деревню. На утро буран не только не утих, но даже усилился, ехать дальше было не возможно. Весь день и еще одну ночь мы провели в этой деревне в теплой крестьянской избушке, да и хозяева оказались исключительно приветливыми.

На четвертые сутки я прибыл в Большие Елги. На другой день собрал комсомольцев (их оказалось всего человек пять), и мы принялись за дело.

За короткое время, при помощи двух местных учителей, мы провели большую работу по подготовке к празднованию 3-летия Советской власти. В помещении лавки бывшего местного купца мы организовали клуб молодежи, где устраивались беседы и лекции, а в народном доме даже ставились спектакли. <...>

В Больших и Малых Елгах я пробыл месяц и в конце ноября, когда наступили холода, вернулся в Казань. <...>

При нашем учебном заведении не было студенческого общежития, а потому студенты жили на частных квартирах. Я же был в этом отношении в лучших условиях, так как жил у своего дяди Якова Романовича на Большой Суконной улице, в доме 16.

ВХУТЕМАС находились на улице Карла Маркса (бывшей Грузинской) в здании бывшей художественной школы. В этом красивейшем здании города коридоры были с большими окнами из разноцветных стекол в художественно оформленных рамах. В строго определенных промежутках окон стояло множество скульптурных произведений из мрамора и гипса. В середине коридора на полу тянулась на несколько метров фигура поднимающегося с земли человека. Она, очевидно, изображала Антея из древнегреческой мифологии, который становился непобедимым в борьбе, как только он прикасался к земле. Здесь все было сказочно, красиво. Отдельные комнаты составляли целые галереи картин разных художников. Картины были в позолоченных или в массивных дубовых рамах. Тогда я еще не знал имена многих художников Казани, за исключением Фешина и еще нескольких человек – своих преподавателей.

С первых дней своего пребывания в стенах ВХУТЕМАСа я стал постоянным посетителем этих комнат.

Многие картины на меня производили неописуемое впечатление. Я часами стоял около отдельных картин, особенно Фешина. Восхищаясь мастерством, с каким они были выполнены, я невольно впадал в мир фантазий. Это был не просто бессознательный восторг от красоты вообще, а художественное наслаждение красотой в искусстве. Конечно, в мире нет человека, который за свою жизнь не испытал бы властного прикосновения красоты. Даже не доступный эстетическим впечатлениям и угрюмый по натуре, безусловно, когда-нибудь испытал вторжение чего-то необъяснимого, что овладевало им, вырывало его из действительности и погружало в неуловимые ощущения восторга, упоения и услады. Я чувствовал, что в данном случае мое художественное наслаждение выходило за пределы бессознательного восторга и подводило к порогу художественного восторга. Оно положительно отразилось на моих студенческих работах, и впоследствии ряд моих работ оказались в числе лучших. Однако в то время художники-реалисты здесь были не в почете и в учебной работе играли не значительную роль. Их заменяли шумливые футуристы, имажинисты, кубисты и пр. Я и сам числился в футуристическом отделении живописного факультета, хотя душа моя и не лежала к ним. В первые месяцы учебы мы работали в основном только над темой: «Композиция плоскостей». Задания по ней давались в десятках вариантов. Помню, наш преподаватель, художник Мансуров, очень много говорил нам о гармонии красок, хотя на практике у каждого студента получалась своя «гармония» красок. <...>

Зима 1920 г. была холодной. В помещениях мастерских почти не топили. Маленькие чугунные печки, которые имелись по одной в каждой комнате, далеко не обогревали. Все студенты занимались в верхней одежде, в шапках, и у многих завелись вши. В складках нижнего белья из домашнего холста и у меня появились отборные паразиты.

Я боролся с ними как мог, но это не всегда давало положительные результаты. В деревне у нас вши никогда не водились. Появление их в семье считалось чрезвычайным происшествием. Бабушка всегда говорила, что вши – это плохая примета, что это к несчастью. У нас была хорошая баня, и мы мылись в каждую субботу. От паразитов меня спасла поездка в командировку, так как перед выездом я помылся в бане и переоделся во все новое.

Поездка в Большие и Малые Елги принесла мне большую помощь. Этот опыт очень пригодился в последующие годы, когда я стал работать как комсомольский организатор. Кроме того, эта командировка обогатила мой духовный багаж. Как никогда у меня было хорошее настроение. Мне было приятно по утрам идти на занятия, приятно было сидеть в аудитории и слушать лекцию. Небывалый подъем ощущал я, возвращаясь на квартиру к дяде, хотя там ждала меня крайне скудная пища. Продукты получали тогда только по карточкам и очень мало.

Все вокруг воодушевляло, радовало, так как мы были свидетелями зари новой жизни. На фоне этого мы не замечали тяжелых условий жизни тех дней.

К тому же, когда я вернулся в Казань, сын дяди Алеша, по указанию отца, не только не взял у меня обратно книгу Пушкина, но с остальными пятью томами подарил ее на память. Этого я не ожидал. Для меня эти шесть томов Пушкина были целым состоянием.

Я не могу выразить словами, какое счастье испытывали мои родители, видя меня в числе студентов высшего учебного заведения в Казани. Когда я приезжал домой в деревню, то видел, как мать не находила себе места от радости, кормила меня самым лучшим, что имелось в доме. Вся родня встречала с почетом. Учителя и деревенские друзья гордились мной и, наверно, немного завидовали. Зная, что в школе я всегда увлекался рисованием, все считали, что я попал в учебное заведение по призванию, что наконец-то я имею возможность проявить свои способности, что из меня выйдет настоящий художник.

В эти дни я получил из Москвы от чувашского представителя при Президиуме ВЦИК Михаила Васильевича Шевле личное письмо, в котором он выразил свое восхищение моими рисунками. Когда и где он видел их, мне до сих пор не известно. Он писал, что у меня имеется большое природное дарование к живописи и что я при всех обстоятельствах жизни должен получить образование по призванию и что для этого необходимо отнестись к учебе самым серьезным образом. Письмо заканчивалось добрыми пожеланиями. Все у меня было хорошо, все шло успешно. Настроение всегда было приподнятое. Ничего не предвещало беды. Но она уже подкрадывалась тихо, незаметно, чтобы обрушиться всей тяжестью на всю нашу семью.

 Глава вторая

 Однажды я случайно узнал, что в госпитале при Шамовской больнице находится на излечении тяжелораненый красноармеец, уроженец нашей деревни Андрей Константинович Гаврилов, дядя Андрей, как я его называл. <...>

В госпитале я застал дядю Андрея прикованным к постели. Лежал он весь забинтованный и без движения. Увидев меня, улыбнулся и приветливо произнес: «О, Георгий пришел, здравствуй, здравствуй!». После того, как я слегка коснулся к его забинтованной руке, он предложил мне сесть около него, и мы разговорились. Он расспросил меня о деревенских новостях. Хотя за два дня до этого у него был брат Александр, он с большим вниманием слушал все, что ему рассказывал. В деревне новостей всегда много. Кто вернулся с фронта раненый, кто убит, кто умер в деревне, кто женился, кто замуж вышла и т.д. Все это было ему интересно. <...>

Мы простились как близкие люди. Уходя из палаты, я обещал обязательно зайти через два дня.

Но в обещанный день я его уже не застал живого. Его труп нашел в морге госпиталя среди нескольких трупов. Увидев его, зарыдал во весь голос. Мне было очень жаль его.

Хоронили его на другой день. В похоронах участвовало всего три человека – два санитара и я. Родственники на похороны не успели приехать.

Не прошло и двух недель после этого, как тяжелый удар обрушился на нашу семью. Неожиданно в тяжелом состоянии была доставлена в Казань, в родильный дом, мать. После операции (Кесарева сечения), не приходя в сознание, она на третий день скончалась.

С помощью дяди мы похоронили мать. Отец, вызванный из деревни телеграммой, смог прибыть только в день похорон и на другой же день уехал, так как он работал на ст. Урмары и был отпущен только на три дня. Большое горе свалило меня с ног, и почти неделю пролежал в постели в тяжелом состоянии. Я очень любил свою мать, и утрата этого самого близкого и самого любимого человека была слишком тяжелой. Даже сейчас, спустя более полувека, при воспоминании о ней я испытываю острую боль на сердце.

С трудом поднявшись через несколько дней с постели, отправился на занятия. Был в крайне подавленном и растерянном состоянии. Меня охватило какое-то оцепенение. Сделав на улице несколько шагов, я встал, словно не зная, куда идти и что делать. Но, собравшись с мыслями, я двинулся дальше, убедив себя, что должен обязательно идти на занятия. Однако учеба уже не шла в голову. Мама все время стояла перед моими глазами. Мысль о том, что ее нет, вызывала у меня новые спазмы в сердце. Я был старшим, но и мне было всего 15 лет, а младшей сестре Лиде всего один год. Отец, поскольку он работал на ст. Урмары в 6–7 верстах от деревни, не мог уделить семье постоянного и повседневного внимания, хотя почти в каждый вечер после работы возвращался домой. Ведь дети в таком возрасте требуют постоянного внимания и заботы. Я думал о том, как у нас сложится теперь жизнь. <...>

 ГИА ЧР. Ф. Р–2595. Оп. 1. Д. 10. Л. 1–4, 7, 8, 10–12, 14, 16, 17.

Продолжение следует...

М.А. Чернов